Зарегистрировано: 334




Помощь  Карта сайта

О чем пишут?

Nikon D5100 Movie Mode

The Nikon D5100 greatly upgrades the HD movie capabilities of its predecessor, and even builds upon those offered on the higher-end D7000. As such, where the old D5000 only offered 720p HD video at 24fps, the new D5100 boasts the choice of 720p or 1080p, each at either 24, 25 or 30fps; that's ..
Дальше..

Я так вижу!

156b541ad7ff.jpg

156b541ad7ff.jpg



Тексты. Прозариум

Тексты на сайте могут публиковаться как в составе книг, по которым они "разложены", так и по отдельности. Тексты можно публиковать на странице их владельца, в блогах, клубах или рубриках сайта, а так же в виде статей и объявлений. Вы можете публиковать на сайте не только собственные тексты, но и те, которыми хотите поделиться с читателями, соблюдая авторские права их владельцев.
Prozarium CMS | Реклама, сотрудничество | Разработка, продажа сайтов

Для добавления вашего собственного контента, а также для загрузки текстов целиком, загрузки текстов без разбиения на страницы, загрузки книг без разбиения на тексты, для работы с закладками необходима авторизация. Если вы зарегистрированы на сайте, введите свой логин и пароль. Если нет, пожалуйста, пройдите на регистрацию



Опубликовано в:
0





Ад и возможность разума. Олег Лукошин

31.12.2014


Ад и возможность разума. Олег Лукошин

Повесть

1

Как я представляю себе ад? Как безвоздушное пространство без координат и притяжения. Ни неба, ни земли, ни горизонта. Словно червь, сдавленный со всех сторон безжалостным вакуумом, ты ползешь по заранее отмеренной канавке — немного в одну сторону, немного в другую. Дальше не получается, потому что с обеих сторон тупики. И других направлений не существует, только эта короткая дорожка. Ни звуков, ни красок, ни чувств. Ад.

Когда в пятилетнем возрасте я посещал детскую поликлинику и, удивленно озираясь на больших и крикливых дядь и теть, обхватив ладошкой мамин указательный палец, стоял у ее ноги в очереди в регистратуру, мир еще не казался мне непонятным и враждебным. Он был шумен, интересен и ярок, в нем имелось немало привлекательного — вот хотя бы та белокурая девочка у стены, что ходила кругами над грязно-красной плиткой, время от времени она приподнимала голову и с робким интересом посматривала на меня — нет, мир определенно нравился мне в этот солнечный весенний день двадцатидвухлетней давности. Очередь продвигалась неимоверно медленно, мама переминалась с ноги на ногу и почему-то начинала нервничать — наконец, бросив на меня тревожный и требующий понимания взгляд, она бормотнула: “Ты постой здесь немного, я быстро. Никуда не уходи, чтобы наше место не заняли. Я успею, мне надо тут”. И, оставив меня, она засеменила по коридору, повернула за угол и исчезла из видимости — куда? почему? — эти вопросы вряд ли волновали тогда мое хрупкое детское сознание. Некоторое время все вокруг оставалось таким же солнечным и беззаботным: девочка кружилась вокруг своей плитки, взгляд ее был направлен в мою сторону, люди передвигались неторопливо, и лица их выражали равнодушное добродушие — черт, как же хорошо, когда лица окружающих тебя людей выражают добродушие, пусть даже и равнодушное!

Но вдруг все изменилось: воздух пронзили невидимые, но явные колебания тревоги, движения людей сделались быстрее и лихорадочнее, солнечные пятна на полу закрылись набежавшей на небо тучей, белокурая девочка, схваченная чьей-то неумолимой рукой, в мгновение ока испарилась, а очередь, только что являвшаяся такой бесконечно длинной и расслабленно вялой, стала вдруг одного за другим отшвыривать стоящих впереди людей — они подходили к окошечку регистратуры, произносили какие-то слова и тут же отходили, получая пухлые прямоугольные книжицы. Я и сам не заметил, как оказался один на один перед вырезанным в стеклянной панели полукругом окна. Окошко располагалось значительно выше моей головы, я не видел, что происходит за ним, не видел и даже представить не мог то могущественное существо, что восседало на той стороне, лишь тревожные раскаты грудного женского голоса донесли до меня шокирующие и непонятные слова: “Следующий!” “Говори, — услышал я чей-то шепот сбоку. — Говори, мальчик, к тебе обращаются”. “Кто там? — новые раскаты пугающих звуков достигли моих ушей. — Почему молчите?” Я пытался встать на цыпочки, дотянуться, посмотреть в глаза тому, кто требовал от меня каких-то действий и слов, но роста не хватало. Беспокойство нарастало с ужасающей силой, я испуганно оглядывался по сторонам в поисках мамы — мама не возвращалась. “Ребенок, — слышался сочувствующий хрип. — Дотянуться не может”. “Эх, парень! — раздался другой голос. — Давай-ка я тебя подсажу”. И чьи-то сильные руки, схватив за бока, потащили меня наверх — вот полукруг окошка прямо над головой, вот он перед глазами... Тетенька в очках и в белом халате сурово и пронзительно смотрела на меня. “Ну, — разжались ее губы, — говори”. “Говори, парень!” — подбодрил меня голос, обладатель которого держал меня на руках. “Говори, мальчик! — вторил им сбоку сочувствующий хрип. — Побыстрее, все ждут”. А я испуганно хлопал ресницами, пугливо опускал голову и отчаянно стремился выскользнуть из цепких объятий, что так безапелляционно сжимали меня. “Тебе карточку? — громыхало существо в белом халате за перегородкой. — Фамилия как твоя?” Отчаяние с каждой секундой захватывало меня в огромный и цепкий капкан, я готов был отдать все на свете за то, чтобы меня отпустили, оставили в покое, забыли. Отдать все за то, чтобы меня забрала к себе мама. Две большие слезинки выкатились из моих потерянных глаз и, помедлив мгновение, пустились в гонку по худым детским щекам. “Мать-то где? — вопрошал сердобольный хрип. — С мамой ты, мальчик?” “У-у, и слезы...” — раздался разочарованный голос обладателя сдавивших мои бока железных щупалец. “Пусть мать дождется, — вынесла свой вердикт страшная женщина за перегородкой. — Говорите, что вам?” — обратилась она к стоявшей в очереди следом за мной женщиной. “Погуляй пока”, — наконец опустил меня на землю цепкий дядька со стальной хваткой. И я, освобожденный от необходимости отвечать на вопросы, от этой невыносимой и непонятной ответственности, почти счастливый, отбежал в сторону и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мамы не было, не было мамы рядом, и счастья не получилось, и лишь новая порция горючих слез побежала по щекам — я стоял, забившись в угол, и растирал глаза кулачками, и чувство горечи разрасталось в моем маленьком слабом тельце. А мама вскоре пришла — наверное, она отсутствовала не больше пяти минут, пришла и была удивлена, что ее сын вдруг оказался вне очереди, что он не сумел назвать свою фамилию и год рождения, что он вообще такой жалкий и бестолковый и что теперь дяденьки и тетеньки, лишь несколько минут назад бывшие добродушными и приятными, не хотят подпускать ее к окну регистратуры, так как наша очередь прошла, да и вообще не видели они, стояла ли она здесь — а ребенок... ребенка этого мы не знаем. И пришлось занимать очередь снова, и рассерженная мама, крепко сжав мою ладонь, вела меня потом к оказавшейся ужасно злой тетеньке-доктору, а после доктора, так же больно сжимая руку, тащила за собой домой. И вот тогда я понял, что окружающий мир, который казался мне придуманным мной самим, казался ручным и управляемым, что этот мир не хочет меня, не принимает меня, он желает высмеять, унизить и уничтожить меня, что этот мир против моего существования.

С этого момента я понял, что не вписываюсь в правильные расклады окружающей действительности.

2

— Кто там?

— Репетитор.

— Сейчас, сейчас.

Засовы железной двери заскрипели, и скрип был долог и протяжен — казалось, засовов этих было множество — прочных, стальных, неприступных. По какой-то неведомой причине я узнал верный пароль, и мне позволили пройти сквозь ворота таинственного замка. Замка, в котором меня почему-то ждали.

— Вовремя вы, — старушка, открывшая дверь, отступила назад и позволила мне пройти в квартиру.

— Стараюсь.

— Настя приболела немного, в школу сегодня не ходила.

— Да что вы!

Готовый расстегнуть куртку, я остановился с застывшей в воздухе рукой. Обычно подобные слова мне говорили, когда хотели отменить урок.

— Думали звонить вам, — продолжила бабушка, — но ей к обеду лучше стало. “Ладно, баб, пусть будет английский. Я люблю английский”. Ну ладно, говорю, позанимайся.

Я снял куртку и повесил ее на вешалку. Ну слава богу. Хоть немного денег еще накапает.

В детской комнате, где мы занимались, Настя сидела за столом с раскрытым учебником и приготовленными к работе тетрадью и ручкой.

— Здравствуй, Настя, — поздоровался я с ней.

— Здравствуйте, Иван Алексеевич, — слабым голосом ответила она.

— Как дела? Заболела, что ли?

— Да, немного, — кивнула она. — Простудилась где-то.

— Ну ничего. Бывает.

— Я урок не успела сделать, — смотрела она на меня выжидающе, словно я мог отругать ее за это.

Что ты, присаживался я рядом с ней, я не учитель, я не ругаю, я только хвалю. Мне платят за это деньги.

— Ну, сейчас сделаем.

12345678910...