Ад и возможность разума. Олег Лукошин

Повесть

1

Как я представляю себе ад? Как безвоздушное пространство без координат и притяжения. Ни неба, ни земли, ни горизонта. Словно червь, сдавленный со всех сторон безжалостным вакуумом, ты ползешь по заранее отмеренной канавке — немного в одну сторону, немного в другую. Дальше не получается, потому что с обеих сторон тупики. И других направлений не существует, только эта короткая дорожка. Ни звуков, ни красок, ни чувств. Ад.

Когда в пятилетнем возрасте я посещал детскую поликлинику и, удивленно озираясь на больших и крикливых дядь и теть, обхватив ладошкой мамин указательный палец, стоял у ее ноги в очереди в регистратуру, мир еще не казался мне непонятным и враждебным. Он был шумен, интересен и ярок, в нем имелось немало привлекательного — вот хотя бы та белокурая девочка у стены, что ходила кругами над грязно-красной плиткой, время от времени она приподнимала голову и с робким интересом посматривала на меня — нет, мир определенно нравился мне в этот солнечный весенний день двадцатидвухлетней давности. Очередь продвигалась неимоверно медленно, мама переминалась с ноги на ногу и почему-то начинала нервничать — наконец, бросив на меня тревожный и требующий понимания взгляд, она бормотнула: “Ты постой здесь немного, я быстро. Никуда не уходи, чтобы наше место не заняли. Я успею, мне надо тут”. И, оставив меня, она засеменила по коридору, повернула за угол и исчезла из видимости — куда? почему? — эти вопросы вряд ли волновали тогда мое хрупкое детское сознание. Некоторое время все вокруг оставалось таким же солнечным и беззаботным: девочка кружилась вокруг своей плитки, взгляд ее был направлен в мою сторону, люди передвигались неторопливо, и лица их выражали равнодушное добродушие — черт, как же хорошо, когда лица окружающих тебя людей выражают добродушие, пусть даже и равнодушное!

Но вдруг все изменилось: воздух пронзили невидимые, но явные колебания тревоги, движения людей сделались быстрее и лихорадочнее, солнечные пятна на полу закрылись набежавшей на небо тучей, белокурая девочка, схваченная чьей-то неумолимой рукой, в мгновение ока испарилась, а очередь, только что являвшаяся такой бесконечно длинной и расслабленно вялой, стала вдруг одного за другим отшвыривать стоящих впереди людей — они подходили к окошечку регистратуры, произносили какие-то слова и тут же отходили, получая пухлые прямоугольные книжицы. Я и сам не заметил, как оказался один на один перед вырезанным в стеклянной панели полукругом окна. Окошко располагалось значительно выше моей головы, я не видел, что происходит за ним, не видел и даже представить не мог то могущественное существо, что восседало на той стороне, лишь тревожные раскаты грудного женского голоса донесли до меня шокирующие и непонятные слова: “Следующий!” “Говори, — услышал я чей-то шепот сбоку. — Говори, мальчик, к тебе обращаются”. “Кто там? — новые раскаты пугающих звуков достигли моих ушей. — Почему молчите?” Я пытался встать на цыпочки, дотянуться, посмотреть в глаза тому, кто требовал от меня каких-то действий и слов, но роста не хватало. Беспокойство нарастало с ужасающей силой, я испуганно оглядывался по сторонам в поисках мамы — мама не возвращалась. “Ребенок, — слышался сочувствующий хрип. — Дотянуться не может”. “Эх, парень! — раздался другой голос. — Давай-ка я тебя подсажу”. И чьи-то сильные руки, схватив за бока, потащили меня наверх — вот полукруг окошка прямо над головой, вот он перед глазами... Тетенька в очках и в белом халате сурово и пронзительно смотрела на меня. “Ну, — разжались ее губы, — говори”. “Говори, парень!” — подбодрил меня голос, обладатель которого держал меня на руках. “Говори, мальчик! — вторил им сбоку сочувствующий хрип. — Побыстрее, все ждут”. А я испуганно хлопал ресницами, пугливо опускал голову и отчаянно стремился выскользнуть из цепких объятий, что так безапелляционно сжимали меня. “Тебе карточку? — громыхало существо в белом халате за перегородкой. — Фамилия как твоя?” Отчаяние с каждой секундой захватывало меня в огромный и цепкий капкан, я готов был отдать все на свете за то, чтобы меня отпустили, оставили в покое, забыли. Отдать все за то, чтобы меня забрала к себе мама. Две большие слезинки выкатились из моих потерянных глаз и, помедлив мгновение, пустились в гонку по худым детским щекам. “Мать-то где? — вопрошал сердобольный хрип. — С мамой ты, мальчик?” “У-у, и слезы...” — раздался разочарованный голос обладателя сдавивших мои бока железных щупалец. “Пусть мать дождется, — вынесла свой вердикт страшная женщина за перегородкой. — Говорите, что вам?” — обратилась она к стоявшей в очереди следом за мной женщиной. “Погуляй пока”, — наконец опустил меня на землю цепкий дядька со стальной хваткой. И я, освобожденный от необходимости отвечать на вопросы, от этой невыносимой и непонятной ответственности, почти счастливый, отбежал в сторону и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мамы не было, не было мамы рядом, и счастья не получилось, и лишь новая порция горючих слез побежала по щекам — я стоял, забившись в угол, и растирал глаза кулачками, и чувство горечи разрасталось в моем маленьком слабом тельце. А мама вскоре пришла — наверное, она отсутствовала не больше пяти минут, пришла и была удивлена, что ее сын вдруг оказался вне очереди, что он не сумел назвать свою фамилию и год рождения, что он вообще такой жалкий и бестолковый и что теперь дяденьки и тетеньки, лишь несколько минут назад бывшие добродушными и приятными, не хотят подпускать ее к окну регистратуры, так как наша очередь прошла, да и вообще не видели они, стояла ли она здесь — а ребенок... ребенка этого мы не знаем. И пришлось занимать очередь снова, и рассерженная мама, крепко сжав мою ладонь, вела меня потом к оказавшейся ужасно злой тетеньке-доктору, а после доктора, так же больно сжимая руку, тащила за собой домой. И вот тогда я понял, что окружающий мир, который казался мне придуманным мной самим, казался ручным и управляемым, что этот мир не хочет меня, не принимает меня, он желает высмеять, унизить и уничтожить меня, что этот мир против моего существования.

С этого момента я понял, что не вписываюсь в правильные расклады окружающей действительности.

2

— Кто там?

— Репетитор.

— Сейчас, сейчас.

Засовы железной двери заскрипели, и скрип был долог и протяжен — казалось, засовов этих было множество — прочных, стальных, неприступных. По какой-то неведомой причине я узнал верный пароль, и мне позволили пройти сквозь ворота таинственного замка. Замка, в котором меня почему-то ждали.

— Вовремя вы, — старушка, открывшая дверь, отступила назад и позволила мне пройти в квартиру.

— Стараюсь.

— Настя приболела немного, в школу сегодня не ходила.

— Да что вы!

Готовый расстегнуть куртку, я остановился с застывшей в воздухе рукой. Обычно подобные слова мне говорили, когда хотели отменить урок.

— Думали звонить вам, — продолжила бабушка, — но ей к обеду лучше стало. “Ладно, баб, пусть будет английский. Я люблю английский”. Ну ладно, говорю, позанимайся.

Я снял куртку и повесил ее на вешалку. Ну слава богу. Хоть немного денег еще накапает.

В детской комнате, где мы занимались, Настя сидела за столом с раскрытым учебником и приготовленными к работе тетрадью и ручкой.

— Здравствуй, Настя, — поздоровался я с ней.

— Здравствуйте, Иван Алексеевич, — слабым голосом ответила она.

— Как дела? Заболела, что ли?

— Да, немного, — кивнула она. — Простудилась где-то.

— Ну ничего. Бывает.

— Я урок не успела сделать, — смотрела она на меня выжидающе, словно я мог отругать ее за это.

Что ты, присаживался я рядом с ней, я не учитель, я не ругаю, я только хвалю. Мне платят за это деньги.

— Ну, сейчас сделаем.