Станислав Патриев. Самые веселые похороны в моей жизни

Тесть появился неизвестно откуда, и сразу же отправился неизвестно куда – то есть оповестил о самом факте своего существования своей же смертью. Если бы он не помер, я бы и не знал, наверное, что он вообще когда-то жил. Старенький такой, аккуратненький алкаш лет шестидесяти, проживавший на отдельной жилплощади с какой-то пожилой и, как выяснилось впоследствии чрезвычайно тупоголовой бабенкой, вдруг неожиданно катанул, чем доставил мне, прямо скажем, не так уж и много удовольствия.

Говорят, смерть его была живописна – Евлампий Евлампиевич пришел записываться на лечение в ментовскую больницу, и уже стоя предпоследним в очереди, вдруг почернел, схватился искалеченной в боях с бандитизмом рукой за впалую грудь и склеил ласты. Падая, Евлампий Евлампиевич опрокинул гинекологическое кресло, стоявшее в коридоре лечебницы, и так застыл, упираясь остекленевшими глазами в спинку этого пытошного инструмента и сжимая в кулаке тысячные купюры, скопленные годами на лечение застаревшего геморроя. Медики сказали – «инсульт», выковыряли из кулака купюры, по-быстрому запихали папашу моей жены в видавший виды УАЗик и отправили бренное тело бывшего начальника шарыповского ГАИ в общий морг при краевой больнице.

Нет желания описывать скромную, но героическую жизнь честного труженика советской ментовки, спившегося еще до получения капитанского звания, жадного, как Гобсек и скрипучего, как щеколда на воротах деревенского дома. О его великодушном характере говорит хотя бы один факт из биографии - придя на совершеннолетие дочери, за год до смерти, он подарил ей бутылку просроченного пива, да и с той забрал крышечку, надеясь выиграть обещанный в рекламе телевизор «панасоник».

Как бы там ни было, счастливо обретенного родственника надо было захоронить со всеми надлежащими почестями, включая рыдающую вдову, смахивающих скупые мужские слезы друзей, кутью с дешевой водкой и пластмассовые венки, неоднократно ворованные с чужих могил циничными по ситуации бомжами. Все бы ничего, но друзей, желающих за свои кровные совершить благочестивый погребальный обряд, у покойного не оказалось. Дочери, одна из которых по случайности оказалась моей женой, ничего общего за бутылку пива с папашей иметь не хотели. Он их еще в глубоком детстве задрал привычкой курить в детской в пьяном виде папиросы Беломорканал, и постоянным желанием пиздить чад по любому подвернувшемуся поводу медным тазиком. В общем, дочери так любили покойного папу, что хотели, как можно скорее и как можно дешевле увидеть ту землю, под которой он обретет вечный покой, причем землю, над, а не рядом с телом. Теща, золотой человек (да, и так тоже бывает) с грустью во взгляде присутствовать на похоронах отказалась. В конце концов получилось, так, что хоронить бравого подполковника выпало мне, при номинальном присутствии дочерей, и его второй тупорылой жены, за которую в дальнейшем будет произнесен отдельный тост.

Черт бы их побрал, эти русские похоронные обряды. Нет, чтоб, как в жарких странах – запихал труп в свежую яму в тот же день, присыпал землей, и пей в свое удовольствие за упокой души раба божьего. Нет, блядь! Мы, русский народ, богаты уебанскими традициями, и невыполнение их равноценно преступлению сколь омерзительному, столь и безнравственному. Если, блядь, покойника не отпеть, зеркала в квартире не закрыть темными тряпками, гроб вынести вперед лицом, с кладбища не забрать полотенца, на которых труп опускали в могилу, не выпить кисель и не сожрать кутью, а через девять дней не нажраться, якобы вспоминая этого никчемного чумодана, то, бля, на том свете упокойнику предстоит глобальный ахтунг. Память о нем, которой и при жизни-то не было, улетучится во мгновение ока, могила зарастет ковылем, а сам умерший по ночам с ехидной ухмылкой будет доебывать твой и без того нервный сон.

Особенно порадовал меня обычай, воспрещающий оставлять труп на ночь в полном одиночестве. Видать, он дошел до нас еще со средних веков, когда гадские анатомы-исследователи пиздили тела и раздербанивали их для того, чтоб после Леонард Да Винчи мог в правильных пропорциях нарисовать член кобылицы Александра Македонского. Но сейчас времена уже не те. Кому на хуй, нужен раздувшийся, обложенный наформалиненными салфетками подполковник, в сосновом гробу, стоящем посередине однокомнатной хрущевки?! Как бы там ни было, к традициям, забившее на папу метровый фаллос, дочери относились гораздо трепетнее, чем я, и почетный караул в ночь перед похоронами безответственного товарища был поручен вашему покорному слуге.

Около 11 часов ночи, прикрыв «папу» крышкой дешевого гроба, и открыв настежь все окна в его обезлюдевшей халабуде (вот уже жесткое нарушение традиций) я в грусти уединился на кухне покойного, стараясь по мере возможного придать мыслям своим ход печальный и возвышенный. Поллитровка водки должна была уничтожить ту пропасть, которая пролегла между мной и покойником, а старая банка абаканской тушенки, заботливо заныканая мертвецом для будущих поколений являлась приятным дополнением к бутылке. К сожалению, тризна моя не удалась, и через пять минут была прервана малознакомым мне другом родственника жены по имени Ганс. Какие дела были у него с упокоившимся мне неизвестно, но приятно было посмотреть в его охуевающие глаза вытаращенные на гроб. Одно ясно, в эту квартиру он шел не ради отпевания «папы», что сразу стало ясно по аппетитно звякающему пакету:
- О! Бля! А чо с Евлампиевичем?!
- Хуево Евлампиевичу. Очень хуево.
- Катанул, что-ли?! – наивно удостоверился в факте смерти Ганс.
- Вероятно – уклончиво ответил я – в гробу лежит точно.
- Хуясе, а я к нему с блядью пришел, думал пустит.
Блядь пришлось отпустить, как не вовремя вызванного таксиста. А Ганс поведал мне полную драматизма историю взаимоотношений с теперь уже трупом, который время от времени за бутылку пускал к себе в дом молодых друзей, алчущих плотских наслаждений, но не имевших на это свободной от жен жилплощади. Познакомившись, мы пошли на кухню пить водку.

К двум часам ночи, компания наша не увеличилась, но изрядно изменила сознание самым бычьим способом – водкой и пивом. О покойном оказывается, мы оба ни черта не знали, и поэтому разговор не принял характер дружеских воспоминаний о безвременно покинувшем друзей товарище. К моему стыду, он наоборот, как змея изворачивался вокруг совершенно аморальных тем, и мы уже выяснили, что в свое время имели одну и ту же бабу, и раза два даже пили где-то вместе. Вот с этой бляди все и началось. А как, спрашиваете, я должен был ответить на следующий вопрос Ганса:
- Не мог ты Аню ебать! Она мне про тебя рассказывала, у тя ни хуя не стоит!
- Хуясе. Как так не стоит? Ты, бля пей и не борзей!
- Ни хуйа! Она мне так и сказала, что у Психопатриева, ни хуя не стоит!
- Не могла она такого сказать, я с ней уже после тебя, выходит, встречался!
- Значит ты пидорас.
Я ткнул его кулаком в голову, ощутив мягкость его резинового лица. Он вцепился ногтями в мои руки и мы повалились на пол. Через минуту, пыхтя, я уже седел на нем и держа обе его руки в своей, наотмашь бил другим кулаком по расплывающейся красным цветом физиономии…
Нечеловеческим рывком Ганс вырвался из моих дружеских объятий, и через зал, в котором лежал покойник побежал в прихожую. Я поднялся, шатающимися ногами прошел по залу и за шкирку вырвал Ганса с корнем из коридора. Мы не удержали равновесие и покатились на пол, заодно уронив отдыхающего Евлампия Евлампиевича. Покойник стукнулся головой об пол, издал кряхтящий звук, из рта его вытекла струйка бурой жидкости, а восковое лицо от удара потеряло форму. Я выпустил Ганса из рук и медленно, не отрывая глаз от мертвеца, поднялся на ноги. Ганс тоже вскочил и подвывая побежал в коридор. Взгляд от покойника я отвел только когда хлопнула дверь:
- Эй, бля! Ты куртку забыл – крикнул я Гансу на лестничной площадке.
- Ааааааааа!!! – ответил снизу мне Ганс и выбежал на улицу.